И С Т О Р И Я    С М Е А Г О Р Л А

By Jude

 

 

ПРОЛОГ

 

Все небо в звездах, таких огромных и ярких, что даже не верится. Такого зрелища не видело ни одно живое существо - ни человек, ни зверь, ни птица не могут жить в этом разреженном воздухе и холоде. Но двое - здесь. На голубоватом снегу тускло поблескивает в свете звезд чешуя двух огромных драконов. Тихий разговор - не словами, даже не мыслями - образами.

Брат, ты знаешь - я очень долго не говорил с тобой об этом. Но мы ведь оба не забыли, верно? Так не может продолжаться дольше.

Тебе больно?

Дело не во мне. И даже не в нем, хотя его боль во сто крат сильнее моей. Дело в несправедливости. Раньше мы не могли ничего сделать, но теперь мир изменился. У нас развязаны руки.

Что ты предлагаешь, брат?

Отпустить его. Дать ему вернуться.

Будет война…

Война будет в любом случае. Но вот остановить ее никто, кроме него, не сможет. Мир меняется, я повторю это еще раз, а в меняющемся мире равных ему нет.

Я понял тебя. Что же, твои доводы разумны… Я согласен. Но он не может вернуться таким, каким был - это приведет к слишком большим потрясениям. Да и он сам должен привыкнуть к изменившемуся миру.

Хорошо… Дадим ему прожить еще одну жизнь - а потом пусть решает сам. Так?

Так. И вот еще… Признайся честно, ты ведь не только о мире думал, когда затеял со мной этот разговор?

От тебя не утаишь… Верно. Они должны наконец встретиться. Такая любовь стоит награды.

Ты всегда был сентиментален, брат.

Работа такая…

Кто-нибудь слышал, как лукаво умеют смеяться драконы?

Значит, решено?

Решено.

Две стремительные золотистые стрелы прянули в темное небо и скоро затерялись среди бесчисленных звезд.

 

ЧАСТЬ I.

 *   *   *

 Нет, несправедливо, несправедливо судьба обошлась со старой Мальвой, что там ни говори! И так забот полон рот, за весь день ни на минутку не присядешь, а тут еще повесили на шею выродка, прости. Элберет… Как будто ей заняться больше нечем! А то, что соседи пальцами тычут да хихикают? Вот то-то и оно. От трудов она всю жизнь свою не отказывалась, а вот позор на старости лет пережить куда как труднее.

Ну вы посудите сами: жизнь была как жизнь. Дом - полная чаша, огороды за день не обойдешь, пятерых сыновей вырастила - все хоббиты как на подбор, умные, трезвые, работящие. Муж, правда, помер рано, но Валар оборонили, справилась. Внуков, вон, четырнадцать уже… то есть, пятнадцать. Ох, вот и дошли до самого горестного.

Пять сыновей - и одна дочка. Последыш, самая любимая. Красавица, умница, Примула моя, не девочка, а королевна. Нарадоваться на нее не могла. Наряжала ее как куклу, работой тяжелой не мучила, думала, вырастет - замуж за Тана выйдет, будет в серебре-золоте ходить… Как же. Дождалась благодарности - опозорила родную мать на старости лет.

Нет, сказать по правде, бедняжка Примула всегда с чудинкой была - но я-то думала, что в возраст войдет, остепенится. Не тут-то было. Ровно год минул с того дня, как пропала она. Двое суток ее не было - я думала, с ума сойду. Седины в волосах до того дня не было, а тут за ночь как снегом обсыпало. Всех на ноги подняла, все обыскали, даже с лодки все дно Оболони баграми прочесали…

На третье утро явилась сама, живая, здоровая - и сразу ко мне. Не успела я рта раскрыть - а она с порога так и бухнула:

Мамочка, у меня ребенок будет!

Я как стояла, так и села. Воздух хватаю, как рыба, а ни слова сказать не могу. Не замужем ведь Примула была. И дружка сердечного у нее не было. Откуда же такое?

А как она принялась языком молоть - я сразу поняла: помешалась моя дочка. Про драконов каких-то золотых начала рассказывать, про то, что она с ними летала…

Я ее слушаю, а сама плачу - остановиться не могу. За что же меня Валар так наказали? Одна дочка была, и ту разума лишили… Только об одном подумала - может, раз она не в своем уме, и нет никакого ребенка, напридумывала она все?

 

Три дня я после этого в постели пролежала - никогда со мной такого не случалось, даже когда муж преставился. Сердце болело, думала, умру. Но ничего, оклемалась понемногу, встала. Все-таки надо было дальше жить.

А дочка моя счастливая ходила, и живот у нее рос как на дрожжах. Пела все время, цветы собирала… Нет бы дома сидеть, не позориться! Вот тогда-то и соседи косо запоглядывали, и смешки по углам пошли - что, дескать, не уберегла дочку старая Мальва?

Тут-то, каюсь, и невзлюбила я ее за этот позор. Ей-то что, с безумной все как с гуся вода, а мне отвечать: кто же, дескать, счастливым отцом будет да когда же свадебка? Ох, грешна, грешна я, нельзя так с женщиной в тягости, но лупила я ее вожжами и за косы драла, все допытывалась, кто ж ее обрюхатил. А она так ничего и не сказала, только сказочку свою про драконов твердила.

Как на духу скажу. Виновата я во всем, сама виновата. Не надо было мне ее бить. Потому что померла моя Примула родами.

Доченька моя, дочурка… Откуда ж столько злости во мне было? Ведь смотрела я, как она мучается, и думала: «Если уж ты помрешь, то помирай вместе с твоим ублюдком, пусть уж весь позор в землю уйдет». Светлая Элберет, как же я могла такое про свою дочь и внука родного подумать?

Что ж теперь… Поздно уже. Умерла дочка. А мальчишка - выжил. Она только успела его к груди поднести: посмотрела на младенчика, улыбнулась и одно слово прошептала. И все.

Слово я запомнила, только разобрать не смогла. Мекор… Мегор… Что-то вроде того. Мне подумалось, что она имя ему назвала. Гадала я, гадала, что это за имя может быть, и выбрала то из наших, что ближе всего звучало. Назвали мальчика Смеагорлом.

 *   *   *

 Теперь уже вряд ли кто-нибудь узнает, была ли безумна несчастная Примула и сколько правды было в ее легенде о драконах, но одно было ясно - никакой хоббит отцом Смеагорла быть не мог. Таких хоббитов не бывает. Впрочем, не мог быть его отцом ни человек, ни эльф, ни гном - он не походил ни на одну расу, хоть и взял какие-то черты почти от каждой из них.

Ну вот посудите сами. Конечно, четырнадцать лет - это еще не возраст, но основные черты уже видны. И надо сказать, черты сироты Смеагорла из пугающих. Ростом он повыше среднего хоббита, пониже среднего гнома. В кости тонок, как человек худощавого сложения. Шерсти хоббичьей на ногах, опять же, нет и в помине. Волосы вполне могли бы принадлежать эльфу - длинные, мягкие, почти белые. Глаза, пожалуй, тоже скорее эльфийские - большие, приподнятые к вискам, дымчато-зеленые. А вот при взгляде на его рот становилось не по себе: за узкими бескровными губами, почти всегда плотно сжатыми, скрывались острые треугольные зубы, почти как у орка. И что самое жуткое, мальчик был чернокожим. Не совсем непроглядно-черным - говорят, такие люди есть где-то в Южном Хараде - а скорее темно-серым, как сухая земля. Посмотришь на такого - и мороз по коже продирает.

Настолько Смеагорл был необычен, что не вдруг и скажешь, красив он или нет. Но у его бабушки Мальвы, а с ее руки и у прочего многочисленного семейства мнение было определенное - урод. Выродок.

Когда все слезы по бедной Примуле были отплаканы, сам собой встал простой и жестокий вопрос - что же делать с младенцем, не имевшим отца, а теперь лишившимся и матери? Сломленная горем Мальва не нашла в себе сил отказаться от незаконного внука, как ни противен он ей был. Наняла кормилицу, строго следила, чтобы у мальчика всего было в достатке - но любви в ней не появилось. Не могла она перебороть в себе унижения от соседских сплетен, горя по дочери, умершей, производя на свет этого ублюдка, а паче того - брезгливого изумления, охватывавшего ее всякий раз, когда она смотрела на непохожего ни на кого Смеагорла. И сколько бы ни пыталась она в память о дочери переломить себя, ничего не вышло.

Впрочем, нелюбовь бабушки еще можно пережить, если у тебя много другой родни, относящейся к тебе более ласково - но авторитет Мальвы в семье был законом, и очень скоро все от мала до велика уяснили, что если Смеагорлу подставить подножку, отобрать у него игрушку или словно нечаянно оставить его на весь день голодным, то ничего за это не будет. Чем все в меру своих сил и пользовались.

Нет, справедливости ради надо сказать, что они не были монстрами и по-своему жалели сироту (скажу цинично: если бы не жалели, то он бы и до четырнадцати лет не дожил - обварил бы кто по нечаянности кипятком, и вся недолга). Просто их тоже можно понять: крестьянская жизнь нелегка, каждый день одно и то же, развлечений никаких, а тут словно нарочно подвернулся - выродок, позор семьи. Да и за что его любить, если он мрачный, нелюдимый и смотрит так, что только зазевайся - палец откусит?

Вот так Смеагорл и рос, и надо сказать, что данная ему родственниками характеристика вполне соответствовала действительности. То ли чувствовал он отношение к себе, даже будучи еще совсем младенцем, то ли в чем другом причина - но неразговорчив он был до такой степени, что лет до трех его вообще считали немым, в дополнение ко всем прочим напастям-то. Когда пришла пора игр со сверстниками, то его умненькие двоюродные братишки и сестренки, которых к тому времени насчитывалось уже шестнадцать, быстро сообразили, кому суждено быть битым за все их проказы, и с удовольствием сваливали все на брата. Порку Смеагорл переносил стоически, но все же такие игры ему не нравились, и мало-помалу он вообще перестал общаться с кем-либо из семьи. Никто не знает, нравилось ли ему положение изгоя - он никому никогда не жаловался. Даже своему единственному другу, Деагорлу.

 

Дело было так. Прокормить большую семью - дело многотрудное, поэтому как только ребенок выходил из совсем уж несмышленого возраста, ему находили работу по силам. Девочки рукодельничали, стряпали, присматривали за малышней; мальчики большей частью работали в поле и обучались нехитрым ремеслам под надзором отцов и дядьев. Смеагорла же все помимо воли сторонились, поэтому ему выбрали такое дело, чтобы глаза не мозолил - ловить рыбу на всю семью. Вот он и пропадал целыми днями на Оболони - любовно конопатил и смолил ветхую лодочку, чинил снасти, потрошил и развешивал вялиться свой улов. Ему было спокойно на реке, вдали от косых взглядов и ехидных замечаний, здесь он мог целыми днями думать о своем - и неторопливая Оболонь одна могла похвастаться, что ей случалось отражать в своих ленивых зеленых водах улыбку Смеагорла.

Там-то все и случилось. Был июнь, пора коротких теплых ночей, и Смеагорл вышел на ночной лов --он любил это колдовское время, когда в прибрежных ивах заливаются соловьи, а в прозрачном небе не угасает розовый отблеск солнца на снежных вершинах далеких Мглистых гор. Пользуясь последним светом уходящего дня, он аккуратно раскладывал на скамейке лодки свои удочки, как вдруг трава зашуршала под чьими-то нетяжелыми шагами. Смеагорл стремительно обернулся. В нескольких шагах от него стоял и улыбался незнакомый мальчик. На плече у него была удочка.

Смеагорл был совершенно не расположен начинать беседу, поэтому он смерил незнакомца настороженным взглядом и снова отвернулся к своим снастям. Тогда мальчик сделал еще шаг вперед и заговорил.

Привет, - сказал он. - Ты едешь рыбу ловить?

От неожиданности Смеагорл вздрогнул и уронил в траву свой лучший крючок гномьей работы. Никто и никогда еще не разговаривал с ним в таком дружелюбном тоне. Да и голос у мальчика был удивительно чистый и приятный - прямо-таки колокольчик. Что же он, слепой, что ли - не видит, с кем разговаривает?

Не торопясь он выпрямился и сухо ответил:

Да. А что?

Надо сказать, что как раз у Смеагорла голос был весьма неприятного тембра - далеко не колокольчик. Сырые вечера на берегу реки и почти постоянное молчание сделали его хриплым и отрывистым, не по-мальчишечьи грубым. Кроме того, обычно, когда он начинал говорить, это не предвещало для собеседника ничего хорошего. Но незнакомый мальчик ничуть не смутился.

Извини, что я так сразу с просьбой, - он подошел еще ближе, и первый раз в жизни услышавший слово «извини» Смеагорл отшатнулся почти испуганно. - Ты не мог бы взять меня с собой? У меня нет своей лодки, родители не разрешают… - он улыбнулся заговорщицки, - а порыбачить очень хочется. Я много места не займу…

Смеагорл молчал, потрясенный до глубины души, и мальчик, приняв его молчание за сомнение, поспешно добавил:

А я тебе отдам все, что поймаю. Мне ведь не для еды, а просто так, для удовольствия…

Он снова улыбнулся - похоже, улыбка была самым частым выражением на лице этого мальчика-колокольчика.

Смеагорл глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, и нехотя сказал:

Хорошо.

Ой, как здорово! Спасибо тебе большое! - мальчик аж подпрыгнул от радости. - Давай знакомиться, а то неловко как-то. Меня Деагорл зовут, а тебя?

Смеагорл, - шутки в сторону, этот чудак и вправду умудрился почти небывало разговорить его. Пять слов в день были для него почти максимальным пределом. А мальчишка уже трещал вовсю дальше:

Ух, как интересно! Здорово, что у нас имена похожи. Ну что, будем знакомы! - и он протянул руку.

Нет, конечно, Смеагорл знал, что есть обычай рукопожатия, но ему самому никто и никогда руки не подавал, поэтому вполне естественно было, что он отступил еще на шаг, глядя на ладонь Деагорла, как собака на занесенную палку. Отступил - и пошатнулся, зашипев от боли. Хваленый гномий крючок нашелся весьма некстати и подтвердил свое отменное качество тем, что глубоко пропорол его загрубевшую от постоянного хождения босиком ступню.

Что с тобой? - испуганно вскрикнул Деагорл, глядя расширившимися глазами на то, как неловко опускается на траву неразговорчивый рыбак.

Крючок в пятку засадил, - сквозь зубы ответил Смеагорл, неприязненно глядя на маленького приставалу. - Сам не видишь, что ли?

По его мнению, мальчишка должен был сию же минуту развернуться и уйти, но не тут-то было. Деагорл деловито прислонил свою удочку к борту лодки и сел на траву рядом.

Глубоко? Дай-ка я посмотрю.

Прохладные пальцы обхватили его щиколотку, Деагорл осторожно положил его ногу себе на колени и наклонился, осматривая засевший крючок.

Можно попробовать вытащить. Ты позволишь? - сказал он через минуту.

Смеагорл медленно кивнул.

С тех пор, как он смог сам одеться и донести ложку до рта, Смеагорл никому не позволял дотрагиваться до себя, прекрасно зная, что этим прикосновением скорее всего окажется затрещина или не менее неприятное выкручивание ушей. И сейчас он ждал неминуемого подвоха, но голубые глаза мальчишки смотрели на него с таким сочувствием, что он не решился возражать. Он чувствовал себя словно околдованным.

Вытащить зазубренный крючок-тройник из загрубевшей мальчишечьей пятки, да еще и при слабом сумеречном освещении - дело не из простых, но Деагорл словно был прирожденным лекарем. Приговаривая что-то утешающее, он погладил там, нажал здесь, к чему-то прислушался и потянул совсем легонько - больно было только одно мгновение, и вот уже крючок лежит в пухлой белой ладошке, немного испачканной кровью.

Вот и все,  - весело сказал Деагорл, протягивая крючок владельцу. - Не очень больно было?

Смеагорл задумчиво снял с его ладони снасть, аккуратно воткнул ее в борт лодки, а потом неуверенно пожал руку маленького лекаря и первый раз в жизни тихо сказал:

Спасибо.

Так началась их недолгая дружба.

 

*   *   *

 

Сказать, что Деагорл стал для него светом в окошке - это не сказать ничего. Никто и никогда раньше не говорил со Смеагорлом как с равным, не улыбался ему без насмешки, не спрашивал, о чем он думает и что чувствует. Деагорл был младше его на два года, но мудрости маленькому лекарю - а он и вправду оказался настоящим целителем - было не занимать. Они говорили о многом, в том числе и на темы, которые Смеагорл не обсуждал ни с кем - о его внешности и происхождении - и ни разу Деагорл не обидел его неловким словом даже нечаянно. Наоборот, с ним хотелось говорить еще и еще, так серьезно и сочувственно он умел слушать. Рядом с ним Смеагорлу было так легко и спокойно, что часто он не верил в реальность происходящего - слишком это было похоже на какой-то неправдоподобно счастливый сон. Тогда он грубил или замыкался в молчании, с болью надеясь, что наваждение сейчас рассеется, но никогда не обижавшийся Деагорл только улыбался и одним взглядом чистых голубых глаз успокаивал его мятущуюся душу.

Деагорл был единственным ребенком пожилых родителей. Они жили в большом хоббитском поселении на берегу Андуина, возле Западного тракта. Там Деагорл с самого детства стал известен благодаря своим удивительным способностям целителя. Мальчик словно интуитивно чувствовал, что именно болит у его пациента, какое снадобье лучше всего ему поможет, а легкие хвори и вовсе лечил наложением рук - от этого уже попахивало чуть ли не магией. Родители, мудрые хоббиты, не препятствовали сыну лечить всех, кто нуждался в этом, но воспитывали его так, чтобы в нем не развилась гордыня, ставящая его над сверстниками. Впрочем, этого легко было избежать. Искусный в своем лекарском ремесле, в жизни Деагорл был настолько неискушен и наивен, так искренне любил весь окружающий мир, что слова «гордыня», «чванство», «заносчивость» просто ни о чем ему не говорили. Но судьба словно решила зло посмеяться над маленьким лекарем: он дорого платил за свой редкий дар. Его собственное здоровье заметно слабело с каждым излеченным, а себе помочь он никак не мог, поэтому его родители сочли за лучшее увезти сына на лето в деревню, подальше от шума большого поселка и толп благодарных пациентов. Уютный домик на берегу Оболони показался им подходящим местом, в деньгах они стеснения не испытывали… Так Деагорл и оказался здесь «на каникулах», к радости своих родителей и нового друга.

Обо всем этом и многом другом они говорили во время своих почти ежедневных встреч. Деагорл помогал другу в рыболовном промысле (надо сказать, весьма неуклюже - рыбак из него был никудышный), иногда, когда позволяло время, они вместе ходили собирать лекарственные травы, но чаще всего им удавалось встречаться по вечерам, после ужина, когда все домашние дела были завершены. Они выходили на берег реки (Смеагорл специально поставил скамейку под большой ивой, чтобы его друг не сидел на холодной земле), смотрели на воду и отражавшиеся в ней звезды и разговаривали чуть ли не до самого утра. Два голоса - звонкий и глуховатый - разносились над рекой, и Смеагорл забывал об усталости, об отчуждении, об одиночестве… Больше он не был одинок. Деагорл научил его смеяться. Ласковый, нежный, домашний мальчик, он любил сидеть, положив голову на плечо своего старшего друга - и Смеагорл научился не бояться прикосновений и находить в них удовольствие. Ему доставляло радость держать друга за руку или обнимать его, уютно пахнущего теплым хлебом и медом - только почему же так больно сжималось при этом сердце, словно предчувствуя беду?..

 

Первая беда пришла осенью, в серо-золотом, дождливом октябре. Родители увозили Деагорла домой. Друзья никак не могли напрощаться - весла и снасти валились у Смеагорла из рук, он не мог найти слов, чтобы выразить свое горе - ведь у него и так ничего не было, и он раньше никогда ничего и никого не терял. В молчании бродили они по лугам и рощам под мелким затяжным дождем, и хрустальный голос Деагорла не мог утешить его. Страшно первый раз в жизни открыть душу, оказаться уязвимым, куда проще не верить никому, но все уже совершилось, и что же ему было делать теперь?

Последний день… Точнее, последняя ночь - они уезжали ранним утром. Поздно вечером Деагорл пришел на берег - Смеагорл уже ждал его там. Неподвижная темная фигура замерла на корточках у вытащенной на песок лодки, обхватив руками голову. Сердечко Деагорла обливалось кровью от боли и жалости - не надо было быть целителем, чтобы понять, что сейчас на душе у рыбака - и он сорвался с места, неуклюже слетел на берег и с разбега бросился на песок, обнимая друга что было сил.

В ту ночь им было не до сна.

Покатай меня, - мудрый Деагорл понимал, что его друга надо чем-то занять, и Смеагорл покорно столкнул лодку на воду и выгреб на середину реки. Но на большее сил не было - так они и просидели в лодке всю ночь, и даже холод от осенней воды был им нипочем. В ту ночь Смеагорл узнал, что такое плакать - он сам удивился, почувствовав на щеках что-то мокрое и горячее. В ту ночь он говорил слова, которых никогда и никому не говорил раньше. Может, в этих словах и не было ничего особенного, но тот, кто никогда не говорил «Не покидай меня» и тот, кто никогда не слышал этого, с вами не согласятся. В эту ночь они не могли разжать рук, и Смеагорл ни на секунду не выпускал друга из объятий, словно надеясь, что так сможет удержать его навсегда. И в ту ночь чуть не перевернулась их лодка, когда Смеагорл вздрогнул от неизведанного до сих пор ощущения, потому что мокрые и соленые от слез губы Деагорла коснулись его губ в отчаянном, безнадежном поцелуе.

Серый рассвет застал их все там же. От реки тянуло промозглым холодом. Ни один из них не смог произнести слово «пора», но Смеагорл покорно сел на весла и повел лодку к берегу.

В молчании они доплыли до песчаной отмели, за которой начинался холм, где стоял дом Деагорла. Лодка легко врезалась в песок, Смеагорл вышел на берег и помог вылезти другу. Они стояли рядом, держась за руки и не отводя друг от друга глаз - покрасневших от слез, но все равно ярко-голубых и дымчато-зеленых, казавшихся слишком спокойными, чтобы в это можно было поверить. И вдруг снова замерзшие руки обвили его шею, мокрое от слез лицо прижалось к его лицу, и теплые губы лихорадочно, быстро целовали его, так что земля уходила из-под ставших вдруг непослушными ног.

Я вернусь, правда… Я весной вернусь, - в тысяча первый раз.

Возвращайся, - в тысяча первый раз тот же ответ.

Как же мне пережить эту зиму?

 

*   *   *

 

А зимы в тех краях были теплые, мягкие. Снег выпадал всего пару раз, и река не замерзала, так что ничто не мешало Смеагорлу по-прежнему заниматься своей рыбной ловлей. Правда, теперь он окончательно замкнулся в себе. Вообще перестал говорить с кем бы то ни было, домой приходил только спать, и мало-помалу шутки в его адрес сменились опасливым молчанием. Он повзрослел как-то стремительно, незаметно - только что был мальчишка-выродок, которому грех не отвесить подзатыльник, а не успели и глазом моргнуть, как вместо него появился угрюмый, уверенный в себе мужчина выше всех в семье, и в привыкшей держать весло жилистой руке такая сила, что о подзатыльниках лучше сразу забыть, пока не получил сдачи. Но хуже всего - выражение серо-зеленых глаз. Обычно они тусклые, усталые или еще мутноватые спросонья, но если его задеть и они полыхнут ледяным изумрудным огнем - тогда не по себе становилось даже бабке Мальве.

А Смеагорл и знать не знал о переменах, которые видели в нем другие. Без друга ему везде было пусто, и, чтобы не показывать своего одиночества, он, почитай, вовсе переселился на реку, пропадая там с утра до поздней ночи. Ему было о чем подумать, глядя в темную воду Оболони.

Может быть, это было связано со взрослением, а может, маленький лекарь поделился с ним частицей своей чародейной силы, но в нем начинали просыпаться странные не то мечты, не то воспоминания о никогда не случавшемся с ним. Внешне он оставался хоббитом из глухой деревушки в три двора - пускай и выродком - но в его душе было совсем другое. Он видел странных существ изо льда и пламени, видел непонятных людей со светящимися глазами, слышал звуки неизвестной ему речи. Те образы, которые он не мог осмыслить, так и остались в его мозгу ощущениями, слишком огромными, причиняющими боль совей кажущейся, ускользающей знакомостью. Девочка лет пяти с цветком в руке - и в голове всплывает горькая мысль: «Последний праздник». Ряд прекрасных, невозмутимых лиц на фоне сияющей стены - с этим воспоминанием почему-то связана такая неимоверная боль, что он чуть не вывалился из лодки в судорогах, когда это видение пришло впервые. И еще много, много всего, так много, что иногда начинаешь забывать, на каком свете живешь, и где правда - в этих видениях или в разложенных на борту лодки удочках?

Но хуже всего были глаза. Лицо никак не вспоминалось, а вот глаза преследовали его в каждом видении - сияющие, отчаянные, невероятно печальные. Что-то в их выражении было от глаз Деагорла при их прощании, но эти глаза были неизмеримо прекраснее, и он знал, что их обладатель ждет и ищет его, и что ему не будет счастья и покоя, пока Смеагорл не найдется…

Ну разве это не сумасшествие? Правду люди говорят, что его мать была безумной, и он унаследовал ее безумие. Еще бы про драконов вспомнил.

Впрочем, Смеагорл помнил и про драконов, хоть и смутно. С ними было связано слово “избавление”, избавление от чего-то настолько ужасного, что память отказывалась в этом участвовать. Он помнил, как холод и боль сменились внезапно теплом и блаженством, помнил лукавый взгляд зеленых драконьих глаз - почти таких же, как у него. Помнил торжественный блеск золотой чешуи и мягкое, осторожное прикосновение чужой мысли: “Все. Больше больно не будет. Теперь все будет по-новому”.

Сначала Смеагорл не задумывался, что это за видения - не в меру яркие сны, фантазии или действительно что-то вроде пророчеств? Но мало-помалу посещавшие его образы стали настолько настойчивыми, что он просто должен был найти им какое-то объяснение.

Не стоит и вспоминать, как ему удалось разговорить бабку Мальву - в другом мире и в другое время про ее изумление сказали бы, что вот, дескать, заговорила валаамова ослица. Но в отличие от неизвестного животного Смеагорл оказался куда как настойчив, и подавленная его прямолинейностью бабка в конце концов поведала ему всю историю его появления на свет, не умолчав и про драконов. Честное слово, пятнадцатый внук начинал все больше пугать Мальву - когда он смотрел так прямо и сурово своими совершенно не хоббитскими зелеными глазами, было просто невозможно солгать ему или утаить что-то. Выслушав историю до конца, он молча кивнул и ушел. Вот и еще странная черта - нет бы возмутиться или хоть пожалеть родную мать! Встал и ушел, словно это вовсе его не касалось.

 

*   *   *

 

Какой бы долгой ни была зима, весна все равно приходит. Какой бы мучительной ни была разлука - и ей настает конец.

Был апрель. Каждый день Смеагорл ходил к маленькому домику на крутом холме у Оболони, надеясь, что однажды увидит его ставни открытыми. И однажды так и случилось. Окна были распахнуты настежь, весело трепыхались на ветру пестрые занавески, а на крылечке стоял Деагорл и усердно размахивал веником, подметая деревянные ступеньки.

У Смеагорла защипало в глазах, предметы дрогнули и расплылись. Какое-то странное чувство одновременно и побуждало его опрометью бежать к другу, и не давало ему сдвинуться с места. Он долго стоял неподвижно, а потом медленно, останавливаясь на каждом шаге пошел к крыльцу. Веник и совок каким-то нелепым, театральным жестом выпали из рук Деагорла.

Невыносимо долго они стояли неподвижно. Казалось бы - в чем же дело, вы встретились наконец, где же объятия, приветствия, хоть какие-нибудь признаки радости? Но слишком много было пережито и передумано за эту зиму, слишком мало осталось от бесхитростного счастья прошлого лета - все так изменилось… Они стояли и смотрели друг на друга, не двигаясь, не дыша, как загипнотизированные; казалось, воздух между ними дрожит и искрится от напряжения.

Наконец Деагорл не выдержал. Он сделал шаг, неловкий, словно у него были связаны ноги - и, неожиданно стремительно слетев с крыльца, уткнулся лицом в грудь друга. Ставшие совсем тонкими за зиму руки Деагорла крепко, отчаянно обхватили его - словно это было прощание, а не встреча. У Смеагорла перехватило дыхание. Неуверенно, неловко он гладил костлявыми пальцами светлые волосы друга, дотрагивался до его вздрагивающих плеч, но по-прежнему не мог произнести ни слова. Только сердце безумным гномьим молотом бухало в груди, едва не проламывая ребра, и не хватало воздуха, как в жестокой лихорадке, от которой он чуть не умер в декабре.

Деагорл поднял голову и посмотрел на друга снизу вверх полными слез ясно-голубыми глазами. Смеагорл никогда не видел умирающих эльфов, но почему-то ему показалось, что маленький лекарь выглядел именно так - его лицо было жемчужно-прозрачным, на побледневших губах сияла беспомощная счастливая улыбка, а в глазах читалась такая печаль, словно крылатый корабль уже уносил его за Гремящие моря.

Здравствуй! - хрустальный колокольчик звучал тише, но так же чисто. - Здравствуй, Смеагорл! Как же ты вырос! Тебя и не узнать, - Деагорл засмеялся сквозь слезы и ласково погладил друга по плечу.

Ответная улыбка рассекла лицо Смеагорла, как трещина - он настолько разучился смеяться за эту зиму, что улыбка почти уродовала его - и он хрипло сказал:

Я скучал по тебе…

… Вечером они сидели на своей скамейке под ивами и разговаривали. Деагорл зябко кутался в теплую куртку, Смеагорл раскуривал короткую трубку - он научился курить за зиму - но в остальном все казалось таким же, как в прошлом году. Те же отражающиеся в реке звезды, тот же тихий плеск воды и шелест ветра в прибрежных камышах, та же теплая рука в твоей руке.

Деагорл рассказывал о своей жизни в “городе” - так он гордо называл поселок, где провел зиму. Это была довольно большая деревня, и больных там всегда хватало. Конечно, были и другие лекари, но Деагорл слыл самым талантливым даже среди коллег - стоит ли удивляться, что у его дверей всегда толпился народ. И как всегда, это не проходило даром: после каждого визита маленький целитель лежал пластом несколько часов, едва-едва в силах дышать. Родители не раз пытались запретить ему врачевать, но уступчивый обычно Деагорл здесь становился непривычно упрямым, и переубедить его еще ни разу не удавалось.

Понимаешь, - объяснял он, нетерпеливо отбрасывая с лица волосы, - я не могу ждать. Им больно сейчас, а не когда-нибудь потом - какое же я имею право отказывать в лечении? В этом мое предназначение… Ну да, мне бывает тяжело, но ведь все это не так страшно! Я отдохну чуть-чуть и снова готов. А отец говорит, что чем больше я буду заботиться о себе, тем большему количеству людей смогу помочь… Но ведь это не так, правда? Скажи, Смеагорл, я прав?

Не знаю… Ты плохо выглядишь. Мне тоже кажется, что тебе нужно отдохнуть. Ведь это не займет много времени. Осенью ты снова вернешься домой и сможешь работать как прежде…

Смеагорл осторожно коснулся нежной щеки друга и его сердце болезненно сжалось от предчувствия, которое он не умел выразить словами. Он вздохнул и нарочито веселым голосом добавил:

Ты не волнуйся, я устрою тебе настоящие каникулы! Обещаю, к осени тебя и родная мать не узнает.

… И кто его за язык тянул?

 

Пролетела весна, вновь стали зелеными холмы, с которых стекла алая кровь маков; наступала пора ирисов.

В июне их здесь было такое множество, что даже саму деревеньку, официально безымянную, называли Ирисной Низиной. Местами даже травы не было видно под тысячами белых, розовых, сиреневых, золотистых цветков, отдававших теплому воздуху свой сладкий аромат… Смеагорл терпеть не мог ирисы. В мучивших его воспоминаниях они были символом чего-то безвозвратно ушедшего, утерянного по его вине - будь его воля, он бы выкосил все эти бескрайние цветочные поля и засадил бы их… ну хотя бы можжевельником. Темная колючая зелень успокаивала его, а терпкий запах хвои он мог вдыхать бесконечно.

А вот Деагорл любил ирисы, как, впрочем, и все остальные растения. Отказать другу Смеагорл не мог, поэтому они часами бродили по цветущим лугам - совсем как год назад. Смеагорлу было радостно заботиться о ком-то, и никогда еще маленькому лекарю не приносили по утрам на крыльцо таких корзин со свежевыловленной рыбой, не клали на подоконник таких охапок цветов, включая и ненавистные ирисы, никогда еще так сладко не пахла у его изголовья ранняя земляника в берестяном туеске, испятнанном алыми каплями от сока раздавленных ягод…

Смеагорл только посмеивался, слушая слова благодарности, и никогда не отвечал на них. Никто не видел, как, стоило Деагорлу отвернуться, улыбка на его лице сменялась выражением черной безысходности, словно все уже было решено заранее, и ему оставалось только послушно двигаться к неизбежному итогу.

 

Двадцать второе июня. Почти годовщина их знакомства. Самая короткая ночь, самый длинный день в золотистых солнечных бликах. Дурманящий аромат ирисов, безоблачное небо, такое густо-синее, что хочется нацедить в стакан этой сладкой синевы, увенчанной легкой пеной облачков, и смаковать, как редкое вино…

Смеагорл, можно я покатаюсь? - звонкий голос-колокольчик вплетается в торжественную мелодию летнего дня так же естественно, как птичья трель или шелест листвы. Деагорл наклонился над лодкой, вопросительно смотрит на друга.

Смеагорл улыбается. Его маленький товарищ - на редкость неудачливый рыбак: вот уже второе лето, как он вытаскивает из зеленых вод Оболони только тину и водоросли. Но упорства Деагорлу не занимать - он истово верит, что рано или поздно поймает самую настоящую рыбу. Зачем же его разочаровывать? Пусть верит - может, и вправду поймает…

Можно, только не переверни лодку, - лениво отвечает Смеагорл. Он уютно устроился на травке в тени огромной ивы, свесив босые ноги в воду. Ну можно же человеку часок отдохнуть? Все равно в такую жару клева не будет. Правда, Деагорлу об этом говорить не стоит - обидится еще…

Спасибо! - звонкий голосок сливается с плеском реки, весла неуклюже, не в лад шлепают по воде - и снова все тихо.

До чего же хорошо не думать ни о чем, отрешиться от терзающих видений… Прохладный ветерок разгоняет жару, тени скользят по лицу, временами солнце зажигает розовым закрытые веки. Счастье - это так просто…

Смеагорл, Смеагорл! - в хрустальном голосе легкая тревога. - Смеагорл, у меня крючок за что-то зацепился!

Ну как всегда… Рыбак, тоже мне. Смеагорл неохотно открывает глаза и садится. Поверхность реки так сверкает под солнцем, что приходится щуриться, чтобы разглядеть маленькую фигурку в лодке, машущую рукой, чтобы привлечь его внимание. Смеагорл вздыхает и начинает инструктаж.

Лодка на якоре? (Ну, якорь - это громко сказано, просто камень на веревке) Хорошо. Тогда положи весла в лодку… я сказал, оба весла, упустишь - где я новые возьму? Так. Теперь закрепи удочку. Да хоть под скамейку засунь… Готово? Теперь ныряй и отцепляй. Не бойся, я же учил тебя плавать… Ничего ты не утонешь. Держись рукой за леску. Набери побольше воздуха. Ну, давай!

С шумным плеском Деагорл храбро прыгнул за борт и исчез под водой. Его не было довольно долго - Смеагорл даже забеспокоился - но наконец мокрая голова показалась над водой и тонкая рука вцепилась в борт лодки. Несколько минут маленький лекарь неуклюже пытался забраться в лодку, опасно кренившуюся под его весом, но в конце концов ему это удалось, и Деагорл начал грести к берегу, отказавшись, видимо, от дальнейшей рыбалки. Смеагорл нехотя встал и пошел к песчаной косе, чтобы помочь вытащить лодку на берег.

Мокрый Деагорл неожиданно порывисто выскочил на песок. Его глаза возбужденно блестели.

Послушай, это просто потрясающе! - скороговоркой затараторил он. - Ты знаешь, за что зацепился крючок?

За корягу, - меланхолично пожал плечами Смеагорл.

Не совсем! За корягу, на которой было надето… Смотри! - он протянул руку.

На белой, испачканной тиной ладошке лежало золотое кольцо. Смеагорл взглянул на него без особого интереса.

Стрекот цикад в траве слился в оглушительный, терзающий уши крик. Небо мгновенно почернело, но солнце, словно насмехаясь над этим, отражалось в медленной воде - ослепительные искры нестерпимо жгли глаза. Земля дрожала под ногами, словно в Мглистых горах пробудились вулканы; застывший воздух можно было резать на куски и давиться ими, как безвкусной клейкой кашей. И средоточием этого кошмара был маленький золотой ободок на ладони Деагорла, недоуменно смотревшего на друга из-под мокрых ресниц.

Смеагорл пошатнулся. Впервые он был близок к тому, чтобы потерять сознание. Весь смысл его жизни сейчас свелся к тому, чтобы взять в руки это кольцо, но сквозь густой воздух было не протолкнуться, как не пройти сквозь каменную стену. И тогда он хрипло, страшно прошептал:

Отдай! - силясь поднять непослушные руки и готовый разрыдаться оттого, что тело не слушается его отчаянных приказов.

На лице Деагорла все отчетливее проступал неконтролируемый ужас. Невольно он отступил на шаг назад - не чтобы уберечь кольцо, просто от страха перед незнакомцем, в которого мгновенно обратился его друг - и это движение словно сорвало путы со Смеагорла. Воздух по-прежнему неохотно, липкими комьями падал в легкие, но двигаться не мешал, и цепкие пальцы стиснули хрупкие плечи Деагорла, будто пытаясь переломать ему кости; страшные, беспощадные глаза жгли его как огнем:

Отдай!

Деагорл тонко, жалобно закричал от боли и ужаса, даже не пытаясь высвободиться. Земля уходила из-под его ног, протянутые руки бессильно повисли, кольцо скатилось с ладони и упало на влажный песок. Было так тяжело, словно все воды Оболони разом обрушились на него. Темнота… холод… смерть?

Онемевшие губы едва шевелились; земля больно ударила в спину. В последнем усилии он слабо забился, пытаясь вырваться из безжалостного стального объятия, и прошептал:

Смеагорл… Возьми…

Милосердная тьма приняла маленького лекаря с разорвавшимся от ужаса сердцем. Больше ему не было больно.

 

Смеагорл схватил кольцо вместе с горстью мокрого песка и надел его на палец, не чувствуя, как острые песчинки царапают его кожу.

Мир померк перед его глазами. Больше не было солнца, ветра, берега Оболони - осталась темнота, пронизанная светом звезд, и лицо в ней. То самое лицо, которое он безуспешно пытался вспомнить, лицо со звездными глазами, полными печали и упрека… Теперь нестерпимо яркие глаза смотрели на него с любовью - Смеагорл внезапно понял, что когда-то он знал это чувство. Тихий голос прошептал: “Вернись… Пожалуйста, вернись… Я не могу больше, я сойду с ума без тебя… Если бы я только знал, как можно помочь тебе, я бы сдвинул горы и осушил моря! Но единственное, что я знаю, это то, что ты жив… Пожалуйста, почувствуй меня, услышь меня… Тысячи и тысячи лет я прошу все о том же, и никогда не устану просить - только услышь меня! Вернись ко мне, потому что мне нет жизни без тебя, потому что я люблю тебя…”

Смеагорл задохнулся и прижал руку с кольцом к своей груди, к неистово колотившемуся сердцу. Кто это? Чей голос звал его? Ведь этот зов был предназначен только ему, кто же мог сказать “я люблю тебя” выродку-рыболову из глухой деревни? Неужели это кольцо было сковано именно для него? Кем же?! Кто звал его?!

Не сознавая, что он делает, Смеагорл прижал кольцо к губам и прошептал:

Я приду… Не бойся, я приду…

 

Резко рванул ветер, чуть не сбив его с ног. Непонимающе он открыл глаза и застонал, увидев лежащего на песке неподвижного Деагорла.

Переход от счастья к горю был слишком резок. Никому и в голову не пришло, что можно бы пожалеть рыбака - да и зачем кому-то жалеть Смеагорла-убийцу?

Упав на колени, Смеагорл подхватил тело друга на руки, крепко прижал к себе, словно надеясь воскресить своим теплом. Внешне маленький лекарь казался невредимым - только несколько синяков на плечах от пальцев Смеагорла - но он был мертв: его сердечко не выдержало страха.

Смеагорл уткнулся лицом в забитые песком светлые волосы и зарыдал.

 

Прошло несколько часов, прежде чем он смог встать и подойти к воде. Глаза жгло от слез; солнечный луч, упавший на воду, отразился в зрачках Смеагорла палящим пламенем. Со стоном он отпрянул от воды и закрыл глаза руками - ему показалось, что он ослеп. Солнце не прощало убийцу.

Медленно-медленно он поднял Деагорла на руки и внес в лодку. Оттолкнулся от берега и поплыл туда, где милей ниже стоял дом Деагорла.

Трава оплетала его ноги, солнце молотом било в затылок - он боялся, что не донесет друга. Положил тело на горячие деревянные ступеньки и без сил опустился рядом. Бледное удивленное лицо, тонкие руки целителя… Он не дождался, пока из дома выглянет мать Деагорла - что он сказал бы ей? Ему была нужна темнота, только темнота, избавление от безжалостного света, словно втыкавшего иглы в его глаза.

Он не вернулся домой.

 

*   *   *

 

Вверх и вверх по реке, день за днем. Ненавистные ирисы, добрые серебристые ивы, темные дубовые рощи, прячущие его от безжалостного солнечного света. Невидимый для всех - но кто спрячется от себя самого? Он был бы рад умереть, но никто не спешил его убить - а самому умереть не получалось. Слишком быстро заживали раны, слишком мало вреда приносил голод, и даже река не принимала его, брезгливо выбрасывая на берег комочек живой плоти. Смеагорл шел к горам.

Серебристый ручей, дававший начало Оболони, с журчанием вытекал из небольшой пещерки. Смеагорл посмотрел вверх, на безжизненные серые осыпи, потом перевел взгляд на бегущую воду. Солнце привычно ударило ему в глаза. Земля не прощала его. Смеагорл быстро скользнул в пещеру.

 

Бесчисленные подземные коридоры закончились в огромной пещере. Холодные родники питали почти идеально круглое озеро, дававшее жизнь ручью. Посреди озера возвышался каменный остров. Смеагорл остался жить здесь.

Сначала ему казалось, что он ослеп в кромешной темноте. Но быть слепым в темноте не так больно, как ослепнуть от света - и мало-помалу темнота начинала расступаться перед ним, позволяя видеть каменистые берега и неподвижную гладь воды.

Холодные воды таили в себе несметное множество рыбы. Достаточно было сунуть руку в воду, нащупать скользкое чешуйчатое тело и, стремительно вытащив, шваркнуть рыбину об камень. Сначала Смеагорл брезговал есть сырую рыбу, но голод не тетка - привык и к этому.

Темнота была скорее приятна, но холод мучил его нещадно. Он привык к холодному ветру, к дождю и снегу, к возне с тяжелыми мокрыми сетями - но после этого он шел домой, к теплому очагу, и маленькая боязливая племянница подносила ему стакан горячего вина… Смеагорл не тосковал о доме - ему было просто холодно и нестерпимо одиноко. И только кольцо он мог попросить о помощи.

Кольцо помогало ему пережить первые, самые страшные дни. Все-таки слишком много навалилось на пятнадцатилетнего подростка - невозможно было в одиночку снести весь этот груз отчаяния и вины, и Смеагорл, чувствуя, как все ближе подступает безумие, начал разговаривать с кольцом. Видимый в любой темноте золотистый ободок терпеливо слушал его горячечные, сбивчивые речи - а потом начал отвечать на них, окончательно убеждая Смеагорла в том, что он сошел с ума.

“Послушай, ты виноват, но не так сильно, как тебе кажется, - шептал тихий голос в его голове, - ты не убивал своего друга. Ты же не мог знать, что у него такое слабое сердце, что он умрет от одного испуга… Это случайность, просто случайность. Ты виноват только в том, что так сильно напугал его. Но твое раскаяние уже во многом оправдывает тебя. Нет, ты не злодей, не убийца… Когда-нибудь ты спасешь другого человека от смерти, и тогда твой счет будет оплачен полностью. А пока - живи, живи, чтобы найти этого человека… и чтобы найти меня, потому что я жду тебя уже тысячи и тысячи лет, и мне не будет покоя, пока я снова не увижу тебя и не попрошу у тебя прощения. Потому что моя вина перед тобой неизмеримо больше, чем твоя перед твоим несчастным другом…”

Кто ты? - спрашивал Смеагорл снова и снова. - Почему ты ждешь меня? В чем ты виноват передо мной?

Но кольцо ничего не отвечало - только снова появлялось перед его взглядом то же самое лицо, которое он знал теперь лучше собственного. Разметавшиеся черные волосы, страдальчески изогнутые тонкие брови, дрожащие губы - и из-под длинных ресниц сияющие глаза смотрят прямо в его душу с надеждой, болью и такой огромной, всепоглощающей любовью, что сердце Смеагорла чуть не вырывалось из груди. Он был готов бежать, лететь к этому человеку хоть на край света, но тот никогда не говорил, где его искать, и в видении за его спиной всегда было только звездное небо.

Лицо и ничего больше; но Смеагорл знал, что если зажать кольцо в кулаке и сосредоточиться, то его рук коснутся теплые ладони того, кто выковал это кольцо и разговаривал с ним. Сильные и нежные, это могли быть руки воина и менестреля, целителя и кузнеца, их прикосновение изгоняло холод, снимало тоску и боль. Оно было так реально, что не раз Смеагорл открывал глаза, надеясь воочию увидеть перед собой своего ангела-хранителя - но снова видел лишь темноту и пустоту.

Ангел - так он постепенно начал называть своего дивного собеседника. В большом мире, среди умных людей, читавших книги, таких слов, конечно, никто не употреблял - был Эру Единый, были бессмертные Валар и Майяр - но Смеагорл знал только то, что рассказывала бабка Мальва, а ее религия отличалась простотой и незамысловатостью.

“Есть боженька, - наставительно говорила она внучатам, - живет он на большом острове далеко в западных краях, так далеко, что ни рыба туда не доплывет, ни птица не долетит. Зовут боженьку Манве Сулимо. И есть у него жена Варда, красавица из красавиц. У Манве и Варды много деточек, их зовут ангелы. Ангелы все с крыльями, они летают по небу, видят все, что творится на свете, и боженьке рассказывают. Вот когда на небе ночью звездочки горят, это ангелы на нас смотрят, а днем их не видно, но они все равно здесь.”

Дальше шла обычная сентенция о том, что надо вести себя хорошо, тогда боженька наградит, а если ангел увидит, что ты плохой, то боженька обязательно накажет. По версии Мальвы, плохих мальчиков и девочек ждал ужасный Саурон, живший в страшном черном замке на далеком юге. В зависимости от того, как далеко заходила воспитательная мысль Мальвы, Саурон лишал непослушных детей конфет, сказок и новых платьиц, больно порол их ремнем, а иногда - под настроение - живьем ел их без соли и перца. Не то, чтобы Смеагорл безоговорочно во все это верил, но в детских играх ему постоянно доставалась роль Саурона, которого в итоге побеждало ангельское воинство и увлеченно лупцевало на развалинах “страшного черного замка”, представлявшего собой несколько гнилых досок. Так что Саурона Смеагорлу было любить определенно не за что. А вот прекрасные ангелы с крыльями и глазами, как звезды - если отрешиться от видения толпы братишек и сестренок - были не в пример приятнее. И кем же, как не ангелом, был прекрасный создатель кольца, так настойчиво помогавший ему выжить?

Но это имя продержалось совсем недолго. Когда Смеагорл впервые в беседе назвал своего друга ангелом, тот сначала долго молчал, а потом тихо, неловко рассмеялся.

“Я понимаю, кого ты называешь ангелами, - сказал он, - хоть их и зовут иначе, они существуют. Но я не имею к ним никакого отношения, можно даже сказать, что они враги мне.”

Ангелы - враги тебе? - удивленно спросил Смеагорл. - Но ведь ты не человек, верно?

“Нет, не человек.”

Тогда ты должен быть из воинства Саурона! - Смеагорл не то, чтобы испугался, но детские страхи так просто не выбьешь, и на мгновение ему стало не по себе.

Странный смешок тихо прозвучал у него в голове.

“Ну, можно и так сказать,” - невидимый собеседник, казалось, пожал плечами.

Мысли Смеагорла несколько путались, но все-таки он уже не был несмышленым ребенком, и пожирающий непослушных детей Саурон не казался ему таким уж страшным. Скорее, ему было любопытно.

Значит, Саурон есть на самом деле?

“Да,” - собеседник усмехнулся. Похоже, его забавляли эти вопросы.

И что, он такой злой, как про него рассказывают?

“Не знаю… Мне так не кажется.”

И Манве есть? И Варда? И ангелы?

“Есть, - голос собеседника внезапно стал холодным, как лед. - Но я не хочу о них говорить. И у тех, кого ты называешь ангелами, на самом деле нет крыльев.”

Смеагорлу стало обидно. Но он чувствовал, что собеседнику неприятен этот разговор, и поспешил свернуть на другую тему.

Значит, ты не ангел… - он задумчиво поднял камешек, повертел его в руках. - Как же мне тебя называть тогда? Ты не хочешь называть своего имени, но как-то я должен тебя звать? Сейчас я вспомню, что мне рассказывали… Может, ты назгул? Или балрог?

На этот раз его собеседник рассмеялся так неудержимо, что Смеагорл ощутил что-то вроде щекотки во всем теле.

“Ну ты даешь! Если бы только знал, о чем говоришь… Нет, назгулы - это обычные люди, только много знающие и умеющие. А балроги - кстати, никогда не называй их так, если встретишь, это обидное слово - на самом деле их зовут ахэрэ. Они совсем на меня не похожи, это духи огня, знатоки земных глубин и воины. Раньше их было много, но все погибли в битвах, остался только один… Он живет в этих же горах, только южнее. Может быть, ты увидишь его когда-нибудь.”

С горящими глазами Смеагорл жадно слушал рассказ, но когда его собеседник умолк, все-таки снова спросил:

- Но как же мне тебя звать?

Оживление в голосе рассказчика мгновенно исчезло. Он долго молчал, а потом с тоской спрсил:

- Ты не помнишь? Не помнишь, как меня называл?

Смеагорл покачал головой. На языке у него вертелась фраза: «Как я могу вспомнить, как называл тебя, если я никогда тебя не видел?» - но он не произнес ее, потому что чувствовал, что его собеседнику будет больно от этих слов. Он просто спросил еще раз:

- Как мне тебя звать?

Едва слышный голос выдохнул короткое слово. Смеагорл растерялся. Это было не имя, не название расы или народа - совсем незнакомое слово на неизвестном языке.

- Как? - переспросил он.

Дрожащий голос повторил то же слово. Казалось, его собеседник сейчас заплачет.

Смеагорл честно попытался произнести это слово, но не смог - оно звучало настолько непривычно, что не укаладывалось на языке.

- Терн? - неуверенно сказал он. - Что-то вроде этого?

Смеагорл был готов засмеяться, так знакомо звучало это имя - совсем как хоббитское - и внезапно осекся: его собеседник плакал. В первый раз он увидел его таким - прекрасное лицо на фоне звездного неба исказилось, белые зубы так прикусили губу, что вот-вот брызнет кровь, а из-под крепкр зажмуренных век ползут и ползут медленные, тяжелые, как смола, безнадежные слезы... Губы разомкнулись, горестный шепот обжег Смеагорла:

- Не помнишь... Ты меня не помнишь...

Видение продержалось всего несколько секунд - словно устыдившись своей слабости, его собеседник скрылся в темноте.

- Прости... - ошеломленно пробормотал Смеагорл. - Прости, я не хотел тебя обидеть... Может быть, я вспомню тебя когда-нибудь, ведь если ты уверен, что я тебя знаю, то наверняка это правда! А пока можно я буду звать тебя Терн? Честное слово, мне не произнести твое имя лучше, чем так...

Судорожный вздох раздался из темноты.

- Можно, - в голосе звучала бесконечная усталость. - Это ты не обижайся на меня, я не хотел перед тобой так расклеиваться... Просто и меня иногда все достает.

Смеагорл рассмеялся - так неожиданно прозвучала эта нарочито разговорная фраза. Чуть позже раздался смех Терна - поначалу немного натянутый, но вскоре ставший искренним и открытым, без горечи и печали... почти без горечи и печали.

 

*   *   *

 

Как бы там ни было, человек не может жить без людей. И волшебное кольцо, разговаривавшее со Смеагорлом, не спасло его от неотвратимо наступающего безумия.

Терн помогал ему как мог - теперь Смеагорл не чувствовал холода и мог часами плескаться в самых холодных родниках, обострил его зрение так, что в кромешной темноте он видел так же хорошо, как и при дневном свете - но душа Смеагорла медленно погружалась в темную глубину сумасшествия. Постепенно он забывал слова, перестал задавать вопросы - зачем это было нужно, если все равно не о чем думать в этой иемноте? Рыба, вода, сон - вот все, что оставалось ему. Впрочем, сны он не любил: ему снились звезды, деревья, люди - все то, чего не было здесь. И мало-помалу он перестал видеть сны, о чем не жалел. Куда проще было просыпаться на том же камне, на котором ты заснул, не мучая себя мыслями о том, куда путешествовала во сне твоя душа.

Терн беспокоился о нем. Сам он не мог начать разговор, но когда Смеагорл надевал кольцо, все время говорил об одном и том же - ему нельзя оставаться в пещере, так он сойдет с ума, надо возвращаться к людям... Смеагорл молча слушал взволнованный голос, а потом так же молча стаскивал кольцо с костлявого пальца и прятал его под камень. Какое-то время ему не хватало ощущения теплых и нежных рук, обнимавших его, но постепенно сами понятия тепла и нежности стали терять смысл для него, пока не остались серыми плоскими тенями где-то на краю сознания.

Последней попыткой разбудить его стали орки. Население небольшого стойбища в пещерах пятью милями выше и южнее активно размножалось: настал день, когда добытчики добрались и до уединенной пещеры Смеагорла. Как же больно ударил его по глазам тусклый оранжевый свет факелов! Прижав ладони к лицу, он спрятал голову в коленях, изо всех сил подавляя крик. Орки остановились на берегу, с недоумением глядя на странное голое существо, корчившееся на каменистом острове посреди озера.

Когда первое изумление прошло и факелы были потушены, стороны разговорились. Орки не смогли произнести слишком мудреное для них хоббитское имя, пришлось остановиться на сокращении «Горлум», которое, впрочем, орки выговаривали скорее как «Голм». смеагорл невесело усмехнулся, поняв теперь, как тяжело перенес Терн переделку своего имени.

Впрочем, орки оказались довольно дружелюбным и разумным народом, несмотря на устрашающую внешность, от которой Смеагорла сначала бросало в дрожь. Они вежливо поинтересовались, много ли в озере Горлума рыбы и можно ли им, допустим, раз в месяц приходить сюда на лов. Разрешение было дано, орки поблагодарили любезного хозяина и удалились, из уважения засветив факелы только там, где Смеагорл не мог их увидеть.

Пожалуй, только из-за регулярных визитов орков Смеагорл - или Горлум, как он уже привык себя называть - не разучился говорить окончательно.

Правда, их разговоры всегда выглядели одинаково: два стандартных вопроса - все ли благополучно у хозяина пещеры и хорошо ли ловится рыба - и два таких же стандартных ответа, что, мол, все благополучно, спасибо.

Орки надоели Горлуму, но он терпел их, потому что не хотел никуда уходить. Кольцо он больше не надевал.

Еще несколько раз тоскующий голос Терна прорывался в его сознании, но Горлум гнал его прочь - он нарушал тишину и спокойствие пещеры. Последний раз звездные глаза взглянули на него - уже без надежды - бесплотный голос прошелестел: «Я вытащу тебя отсюда» и затих.

Горлум пожал плечами и нырнул в озеро. Он вовсе не хотел, чтобы его отсюда вытаскивали.

 

*   *   *

 

Когда-то, только-только попав в пещеру, Горлум делал зарубки на камне всякий раз, когда просыпался, чтобы хоть как-то отмечать ход времени, но вскоре ему это наскучило, и он забросил счет, не дойдя и до года. Временами он замечал, что приходящие к озеру с сетью орки меняются, но его это не слишком занимало. Если бы кто-то спросил его, сколько времени прошло с его приходя сюда, он бы не слишком уверенно ответил, что, наверное, года два-три. На самом деле прошло пятьсот лет.

Уже шестое поколение орочьих детишек подрастало на сказках о Голме - Хозяине рыбы. Орки давно нашли озера, более близкие к их селению, и постепенно посещение озера Горлума превратилось в религиозный обряд. Бессмертное черное создание со светящимися глазами, могущее в любой момент стать невидимым, явно было подземным богом - постепенно орки перестали ловить рыбу в его озере и, наоборот, сами понесли на берег нехитрые дары - наконечники стрел и копий, шкуры зверей, мясо. Из этого Горлум иногда забирал себе только шкуры - хоть он и спал на камне безо всякого вреда для себя, теплый мех все же был приятнее - а остальное сбрасывал в озеро. Копье ему было ни к чему, а от мяса он так отвык, что его тошнило от одного запаха.

Как к любому богу, орки обращались к нему с вопросами. И как любой бог, он иногда молчал, а иногда отвечал первое, что взбредет в голову. Орки низко кланялись неподвижному Хозяину рыбы и уходили толковать его ответ, оставляя на берегу очередную порцию подношений.

Рыба, вода, сон. Гнать все воспоминания, от них больно. Если знать о том, что где-то есть деревья и звезды, то не захочешь смотреть на скользкие камни и мертвую черную воду. Значит, об этом надо забыть.

Если знать о том, что ты убил своего друга, то захочешь умереть. Умереть он не может, пробовал сотню раз. Значит, об этом надо забыть.

Если знать о том, что где-то под звездным небом тебя ждет Терн, то становится больнее всего. С этим тяжелее всего справиться, потому что это боль в сердце не назвать никаким словом, чтобы потом избавиться от него. Можно снять кольцо, спрятать его под самый дальний камень - тогда голос перестанет звучать в голове, но память о нем не вытравить. Я не пойду искать тебя, Терн. Я не смогу жить среди людей. Я ослепну под солнцем, ты понимаешь меня? Не говори, что поможешь мне - чем ты сможешь мне помочь, если не знаешь, где я? Терн, Терн, оставь меня, дай мне забыть тебя. Я не тот, кого ты ищешь. Я Голм, Хозяин рыбы, я жил здесь всегда и буду жить всегда. А кольцо… кольцо принесли орки и подарили мне. Я не знаю тебя, Терн, оставь меня…

 

*   *   *

 

Иногда Горлум выбирался со своего острова, переплывал озеро и бродил по подземным коридорам - просто чтобы размять ноги. Он отлично знал все подгорные пути и доходил почти до самых выходов на поверхность по обе стороны Мглистых гор, но всегда поворачивал назад при самом слабом отблеске дневного света - боль в глазах была такая, что, казалось, раскалывается череп. Знал он и пути в орочье селение: не раз орки испуганно шарахались, когда перед ними бесшумно возникал черный силуэт и в темноте загорались бледным огнем зеленые глаза. Но он никогда не трогал ни взрослых, ни детей, поэтому орки считали, что встреча с Хозяином рыбы скорее к добру - по их мнению, увидеть Голма означало удачу в охоте и особенно в рыбной ловле.

С кольцом Горлум старался не расставаться, но и носить его на пальце не хотел - обычно оно висело у него на шее на кожаном шнурке. И вот однажды, когда он уже спускался по узкой шахте к своей пещере, концы шнурка разошлись легко и незаметно, и кольцо соскользнуло вниз. Наверное, здесь не обошлось без какого-то колдовства - упавшее на камень кольцо должно было зазвенеть, но оно легло бесшумно, как комок пуха, и Горлум ничего не заметил. От долгого похода он устал и, вернувшись на остров, сразу же лег спать.

Впервые за сотни лет он не проснулся сам - его разбудил стук упавшего камня. Мгновенно переходя от сна к бодрствованию, Горлум сел на корточки и вгляделся в темноту на берегу озера.

У воды переминалось с ноги на ногу странное существо. Для орка оно было слишком маленького роста, да орки и не ходили на озеро по одному. Пахло от него тоже совсем иначе - орки пахли чадом факелов, сырым мясом и шкурами, а сейчас острый нюх Горлума улавливал запахи, от которых он отвык очень давно: хорошо выделанная кожа - то ли ремень, то ли сумка на незнакомце, слабый аромат табака и ни с чем не сравнимый теплый,домашний запах свежевыпеченного хлеба и полотняной одежды.

В горле у него что-то сжалось, мешая дышать, но вместо рыдания из груди вырвалось тихое угрожающее ворчание, как у защищающего свое логово зверя. Хоббит - а это был самый настоящий хоббит - испуганно отшатнулся к стене пещеры и срывающимся голосом выкрикнул:

Кто здесь?

Горлум бесшумно нырнул и быстро поплыл к берегу. Он не знал, что ему нужно от хоббита, но чувствовал, что просто так не отпустит его.

Он вышел на берег, и хоббит, взвизгнув:

Не подходи! - неловко выставил перед сосбой стальной клинок, слишком маленький для меча, слишком большой для ножа. Края лезвия тускло светились в темноте - это не то, чтобы причиняло боль, но все же было неприятно.

Горлум не сразу понял, чего так боится хоббит - орки вовсе не считали Хозяина рыбы уродливым или страшным - но потом вспомнил и это. «Выродок», - дразнили его много лет назад. - «Урод, не подходи! От твоего вида беременная женщина выкинет!»

Хор злых голосов зазвенел у него в ушах, словно наяву. Горлум сел на песок и хрипло сказал:

Убери железо. Я тебя не трону.

Хоббит нехотя повиновался, но продолжал держать руку на ножнах, словно это успокаивало его. Горлум смотрел на него, не отрываясь, чувствуя, как ломается его тщательно, по кусочкам собранное спокойствие, словно трескаются своды пещеры, и в расщелины начинает пробиваться солнечный свет. Как ни старался он забыть - он помнил все: и звезды, и деревья, и зеленую воду Оболони, и запах цветущих вишен по весне, все, что принес с собой перепуганных хоббит средних лет. Слезы начали жечь ему глаза, и, чтобы не заплакать, Горлум отрывисто спросил:

Кто ты?

Хоббит робко произнес:

Бильбо Бэггинс из Бэг-Энда, слуга вам и вашему роду…

Горлум знать не знал, где находится Бэг-Энд, но формула знакомства, видимо, была единой для всех хоббитов - он много раз слышал ее дома. Еще олдна трещина в своде пещеры...

Пытаясь справиться с собой, он так же резко сказал:

- Что тебе нужно здесь?

Бильбо Бэггинс вздохнул.

- Я заблудился,  - смущенно признался он. - Мы шли с товарищами через горы, укрылись в пещере на перевале, и тут на нас напали орки. Мы бросились бежать кто куда, и я потерялся... Ты не мог бы вывести меня наружу?

Горлум долго молчал. Бильбо Бэггинсрастревожил его, одним своим появлением разрушил все те стены, что он строил вокруг себя столько лет. Даже если он уйдет, жизнь никогда не станет прежней; как он будет жить дальше, зная, что мир не заканчивается в лабиринте подгорных пещер? Но заблудившийся хоббит ни в чем не виноват. Не нарочно же он попал сюда... Мстить ему не за что.

- Хорошо, - Горлум кивнул и, машинально скользнув взглядом по соей груди, застыл - кольца не было.

Его мгновенно охватил такой холод, словно он провалился в ледяную полынью. Резко вскочив, Горлум крикнул:

- Подожди здесь! - и бросился в озеро. Он не мог никуда уйти, пока кольцо не будет найдено.

Первым, что он увидел на острове, был перетертый кожаный ремешок, свалившийся с его шеи во сне. Горлум поднял его, осмотрел разлохматившиеся концы, даже обнюхал - и тихо, без слов заскулил, как щенок с перебитой лапой. Терн... Терн оставил его...

Внезапно его потухшие глаза снова загорелись лихорадочным блеском. Вчера он ходил по очень пустынным местам, никто не мог подобрать кольцо там, и если обыскать каждый закоулок, он найдет его, сколько бы времени это ни заняло! Он не мог так просто потерять Терна!

Горлум снова кинулся в озеро и, бешено загребая воду, поплыл к берегу, где ждал недоумевающий хоббит. Внезапно в голову ему пришла мысль, от которой он сбился с дыхания: выскочив на берег, он одним прыжком оказался рядом с Бильбо Бэггинсом и яростно прошипел:

- Откуда ты пришел?

Хоббит ткнул в темноту дрожащей рукой.

- Отвечай, - Горлум поднялся на ноги и придвинулся так близко, что свечение его глаз бросало зеленоватый отсвет на испуганное лицо. - Отвечай. Когда ты шел, ты не находил... золотого кольца? - последнее слово он почти выкрикнул.

Бэггинс вздрогнул. В его глазах промелькнула тень, и, хотя он сразу же отчаянно замотал головой, Горлум понял, что он лжет.

- Отдай! - костлявые пальцы метнулись к горлу хоббита, но Бэггинс увернулся каким-то запредельным усилием и в смертельном ужасе ткнул, не глядя, своим светящимся кинжалом в грудь кошмарного создания. На секунду оно замерло - и этой секунды хватило Бэггинсу, чтобы слепо броситься бежать неведомо куда, ударяясь о стены и разбирая дорогу только при слабом свете клинка, с которго еще стекали капли крови.

Сначала Горлум не почувствовал боли, только удар. После короткого замешательства он бросился в погоню за Бэггинсом, бежавшим неуклюже и неуверенно, но уже через несколько шагов почувтсвовал, что земля уходит у него из-под ног. В груди полыхнул огонь, глаза застлала такая пелена, словно весь коридор был заполнен дымом. Бешеным усилием он рванулся вперед, не обращая внимания на боль, но внезапно Бэггинс исчез, словно проскочив сквозь стену.

Горлум не сразу понял, что хоббит просто надел еольцо; осознание этого черной ревностью ударило его в самую душу больнее любой раны. Не уберег... не сохранил... Терн...

Без сил он опустился на колени, отрешенно глядя на пятнающую камни кровь. Ему было нечем дышать. Горлум пошатнулся - и тотчас же теплые, нежные руки обхватили его за плечи и родной голос Терна прошептал:

- Прости... прости меня... Я не мог поступить иначе. Ты должен выйти отсюда, чтобы найти меня. Я не могу сам прийти к тебе, это можешь сделать только ты...

Горлум вскинул голову и в последнем усилии крикнул так, что эхо загуляло по узким коридорам:

- Я приду! Я найду тебя, слышишь, Терн?

Задохнувшись, он упал ничком на камни. Теплые руки еще раз осторожно погладили его плечи и исчезли.

 

*   *   *

 

Горлум не умер. Кое-как перебравшись через озеро, он отлеживался на своем острове несколько дней, то приходя в сознание, то уплывая в туманное море видений. Горе утраты не переставало терзать его, и он шептал снова и снова, как клятву: «Терн, прости... Я гнал тебя, я действительно был безумен... Ты нужен мне. Я найду тебя, Терн, хоть бы мне пришлось потратить на это всю жизнь. Я больше не останусь здесь. Я выйду на свет, даже если ослепну от него. Я найду тебя, Терн... Прости меня...»

В забытьи ему казалось, что теплые руки гладят его лицо, но наяву Терн больше не приходил. Усилием воли он вызывал в памяти звездное небо, но ничье лицо не появлялось на его фоне, и среди бесчисленных сияющих огоньков он не мог отыскать знакомых глаз...

На пятый день, шатаясь от слабости, Горлум поднялся на ноги и неуверенно вошел в оду. Несколько раз он думал, что утонет - шевелить руками было очень больно - но все-таки не зря он провел в воде большую часть жизни: даже если бы он потерял сознание, его тело само удержалось бы на поверхности.

Земля - другое дело. Камни словно нарочно раскатывались из-под его непослушных ног, подставляли под ступни самые режущие кромки. Но Горлум не мог остановиться - он шагал медленно, ровно, как заведенный, стараясь не шевелить левой рукой, прижатой к груди. В такт шагам вспыхивал и гас в глазах бледно-зеленый огонь, время от времени он проводил свободной рукой по неровной стене, словно прощаясь.

Ему было грустно, легко и страшно. Словно новорожденный, он выходил в мир, о котором не помнил почти ничего. Если бы не Терн, он бы, наверное, повернул обратно. Но оставить его Горлум не мог.

Тот путь, что он обычно проходил за два-три часа, занял теперь почти в два раза больше времени. Коридор постепенно расширялся, воздух становился теплее, встречный ветер донес голоса - там, усамого устья пещеры, было орочье селение. Горлум поколебался, но пошел вперед. Орки все-таки были ему скорее друзьями.

Приход Хозяина рыбы поднял неимоверный переполох - Горлум ни разу еще не бывал в послеке. Из разбросанных там и сям по огромной пещере вигвамов высовывались темноголовые детишки, которых матери усердно запихивали обратно, хриплыми голосами перекликались охотники, искавшие старшего. Горлум устало опустился на камень и прищурился, пытаясь унять резь в слезившихся от света факелов глазах. Тем временем народ вокруг расступился, и к нему подошел старший - пожилой орк с жидкими седыми усами, придававшими ему забавное сходство с облезлым котом. Вежливо склонив голову, он сказал:

- Приветствую Хозяина рыбы в своем доме.

- Здравствуй и ты, Фицхак, - зная правила орочьего этикета, Горлум поднялся, чтобы приветствовать старшего как следует, но тут же пошатнулся от накатившей слабости. Несколько сильных рук тотчас же подхватили его, не давая упасть, и осторожно опустили на камень, куда кто-то уже успел подстелить пушистую шкуру рыси.

- Хозяин рыбы ранен, - острые глаза Фицхака разглядели едва затянувшийся щрам на груди Горлума. - Ранен железом! - с негодованием добавил он. - Кто посмел тронуть тебя?

Горлум неловко пожал одним плечом - он не хотел вмешивать орков в это дело.

- Скажи, Фицхак, снаружи сейчас день или ночь? - спросил он.

Старший потянул носом воздух и ответил:

- Ночь только началась.

Помолчал и осторожно добавил:

- Чем мы можем помочь тебе, Хозяин рыбы?

Горлум на мгновение задумался.

- Пусть кто-нибудь из твоих людей поможет мне дойти до выхода, - попросил он наконец.

- Голм, ты уходишь? - раздалось сразу несколько недоумевающих голосов.

- Ухожу, - Горлум кивнул.

- А как же озеро? - чей-то одинокий голос, на который сразу же зашикали.

- Озеро... - Горлум неуверенно улыбнулся, вспоминая это давно забытое выражение. - Озеро я оставляю вам. Не возьму же я его с собой.

- Прощай, Хозяин рыбы... - Фицхак низко поклонился, и по знаку его руки склонили головы все остальные. - Ты был добрым богом. Если ты захочешь вернуться, мы будем ждать тебя.

- Спасибо, - Горлум был тронут.

Рослый орк помог ему подняться и попробовал вести, придерживая под руку, но для этого бедняге пришлось согнуться пополам. Это было очень неудобно, и с трудом подавлявший смех Горлум позволил ему взять себя на руки - легкая ноша совсем не тяготила сильного охотника.

Не прошло и четверти часа, как широко шагавший орк тихо предупредил:

- Хозяин, мы выходим.

Свежий ветер ударил им в лица, и перед глазами смотревшего вверх Горлума темный свод пещеры сменился блистающим звездным небом. Остановившись в арке входя, орк осторожно опустил его на землю.

- Это все, хозяин? Может быть, проводить тебя дальше? - спросил он.

Ослепленный звездным светом, одурманенный запахами трав и цветов, Горлум ответил не сразу, каким-то чужим голосом:

- Нет, дальше я пойду один. Спасибо и прощай.

Орк повернул назад, и Горлум сделал несколько неуверенных шагов, неловко ступая отвыкшими от ощущения мягкой травы ногами. Пред ним был пологий склон, внизу шелестела небольшая роща и слышалось журчание ручья; сзади уходили в небо неприступные пики снежных гор. Ослепительный свет рассыпанных по темно-синему небу звезд позволял разглядеть каждую травинку, каждый камешек. У Горлума болели глаза, но он не смел даже моргнуть, словно боясь, что все это чудо исчезнет. Медленно он шел по склону вниз, бессознательно пытаясь уйти подальше от черного провала пещеры, и с каждым шагом трескалась, опадала корка сковывавшего его безумия. Ветер гладил обнаженную душу, он вспоминал себя, вспоминал ту маленькую жизнь, которую успел прожить до заключения в пещере - и вместе со счастьем возвращалась боль. Под деревьями он упал на траву и долго плакал - о погибшем друге, об ушедшем детстве, о потерянном Терне - и о себе, отдавшем столько лет темным пещерам. От слез ему становилось легче; выплакавшись, он почувствовал себя словно умытым изнутри.

«Завтра начнется настоящая жизнь», - улыбнувшись, сказал он сам себе и уснул, счастливый и измученный, на мягкой траве. Во сне он видел Терна.